Испанская революция 1856 г. отличается от всех своих предшественниц тем, что она полностью утратила династический характер. Как известно, движение с 1804 по 1815 г. было национальным и династическим [52] . Хотя кортесы в 1812 г. провозгласили почти республиканскую конституцию, они действовали при этом от имени Фердинанда VII. Движение 1820–1823 гг. [53] , с его робким республиканизмом, было в общем преждевременным, и массы, к которым оно обращалось за поддержкой, не сочувствовали ему, ибо эти массы были привязаны к церкви и к короне. Королевская власть в Испании имела такие глубокие корни, что понадобилось завещание Фердинанда VII и воплощение противоположных принципов в двух ветвях династии, карлистской и кристинской, для того, чтобы борьба между старым и новым обществом приняла серьезный характер. Даже для того, чтобы бороться за новый принцип, испанцам нужно было знамя, освященное временем. Под такими знаменами и велась борьба с 1831 по 1843 год. Потом наступил конец революции, и новая династия получила возможность показать себя с 1843 по 1854 год. Революция в июле 1854 г. не могла не означать, таким образом, нападения на новую династию; но защитой невинной Изабеллы явилась всеобщая ненависть к ее матери, и народ бурно радовался не только своему собственному освобождению, но также и освобождению Изабеллы от ее матери и камарильи.
В 1856 г. завеса пала, и Изабелла сама бросила вызов народу, совершив coup d'etat [государственный переворот. Ред.], который вызвал вспышку революции. Изабелла показала себя расчетливо-жестокой и трусливо-лицемерной, достойной дочерью Фердинанда VII, который сам был так лжив, что, несмотря на весь свой фанатизм, никогда, даже с помощью святой инквизиции, не мог поверить, что столь возвышенные личности, как Иисус Христос и его апостолы, говорили правду. Даже резня мадридцев, учиненная в 1808 г. Мюратом [54] , выглядит как незначительное нарушение общественного порядка по сравнению с бойней 14–16 июля, которую невинная Изабелла наблюдала с улыбкой на устах. Эти дни прозвучали для монархии в Испании погребальным званом. Только слабоумные легитимисты в Европе могут воображать, что после падения Изабеллы на ее место поднимется дон Карлос. Они всегда думают, что если отмирает последнее проявление какого-либо принципа, то лишь для того, чтобы дать его первоначальному проявлению снова выступить на сцену.
В 1856 г. испанская революция утратила не только свой династический, но также и свой военный характер. Почему армия играла такую выдающуюся роль в испанских революциях, можно объяснить в немногих словах. Издавна существующий институт генерал-капитанств, превращавший капитанов в настоящих пашей своих провинций [55] ; война за независимость против Франции, сделавшая армию не только главным орудием национальной обороны, но также первой революционной организацией и центром революционной деятельности в Испании; заговоры 1815–1818 гг., сплошь исходившие от армии; династическая война 1833–1840 гг. [56] , в которой с обеих сторон решающим фактором была армия; изоляция либеральной буржуазии, принуждавшая се пускать в ход солдатские штыки против сельского духовенства и крестьян; обстоятельства, вынудившие Кристину и камарилью прибегнуть к штыкам против либералов, подобно тому как либералы прибегали к штыкам против крестьян; сложившаяся из всех этих прецедентов традиция, — таковы были причины, которые придавали революции в Испании военный, а армии преторианский характер. До 1854 г. революция всегда зарождалась в армии, и ее отдельные проявления до этого времени не представляли никаких внешних различий, кроме различий в ранге тех военных, из среды которых они исходили. Даже в 1854 г. первый толчок исходил еще от армии; но уже Мансанаресский манифест О'Доннеля [57] свидетельствует о том, насколько слабее стала основа, на которой покоилось преобладание армии в испанской революции. На каких условиях О'Доннель получил возможность в конце концов прекратить свою недвусмысленную прогулку от Викальваро к португальской границе и вернуть армию обратно в Мадрид? Только когда он дал обещание немедленно сократить численность армии, заменить ее национальной гвардией и не допустить, чтобы плоды революции поделили между собой генералы. Если революция 1854 г. ограничилась, таким образом, лишь выражением своего недоверия к армии, то уже через два года она подверглась открытому и прямому нападению со стороны этой армии, показавшей теперь, что она достойна стать в один ряд с кроатами Радецкого, африканцами Бонапарта и померанцами Врангеля [58] . Насколько испанская армия ценит свое новое почетное положение, показывает вспыхнувший 29 июля бунт одного из полков в Мадриде, который, не удовлетворившись одними только сигаретами Изабеллы, забастовал, требуя пятифранковых монет и бонапартовской колбасы [59] , и в конце концов получил и то и другое.
Итак, на этот раз армия была всецело против народа, или, вернее, она сражалась только против него и против национальной гвардии. Это значит, что революционной миссии испанской армии настал конец. Человек, в котором воплощался военный, династический и буржуазно-либеральный характер испанской революции, Эспартеро, в настоящее время пал еще ниже, чем могли того ожидать, принимая во внимание превратности судьбы, даже те, кто ближе всего знал этого человека. Если, — о чем ходят слухи и что весьма вероятно, — эспартеристы намереваются вновь обрести силы под руководством О'Доннеля, то этим они только подтвердят свое самоубийство своим же собственным официальным актом. Эспартеро они не спасут.
Ближайшая европейская революция найдет Испанию созревшей для совместных действий с нею. 1854 и 1856 годы были переходными фазами, через которые Испания должна была пройти для того, чтобы достичь этой зрелости.
Написано К. Марксом в начале августа 1856 г.
Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 4783, 18 августа 1856 г. в качестве передовой
Печатается по тексту газеты
Перевод с английского
К. МАРКС
ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КРИЗИС В ЕВРОПЕ
Отличительной чертой нынешнего периода спекулятивной горячки в Европе является ее универсальный характер. Прежде тоже бывали спекулятивные мании — хлебные, железнодорожные, рудниковые, банковские, хлопкопрядильные, — словом, спекулятивные мании всевозможных видов; однако в периоды серьезных торговых кризисов, в 1817, 1825, 1836, 1846–1847 гг., несмотря на то, что тогда были задеты все отрасли промышленности и торговли, все же преобладала лишь одна какая-либо спекулятивная мания, придававшая каждому периоду особый тон и характер. Хотя духом спекуляции были охвачены все области хозяйства, каждый спекулянт все же ограничивался своей специальной областью. Напротив, руководящим принципом Credit Mobilier, носителя нынешней спекулятивной мании, является спекуляция не по одной определенной линии, а всеобщая спекуляция и распространение мошенничества на все отрасли хозяйства в такой же степени, в какой оно этим Обществом централизуется. Помимо этого существует еще одно различие в происхождении и росте теперешней спекулятивной мании, а именно то, что она началась не в Англии, а во Франции. Нынешняя порода французских спекулянтов находится в таком же отношении к английским спекулянтам, действовавшим в упомянутые выше периоды, в каком французские деисты XVIII века находились к английским деистам XVII века. Одни доставили материал, а другие; выработали обобщающую форму, которая позволила деизму распространиться в XVIII веке по всему цивилизованному миру. Англичане склонны поздравлять себя с тем, что очаг спекуляции переместился с их свободного и трезвого острова на сумбурный, угнетаемый деспотами континент. Они забывают, однако, с какой сильной тревогой они следят за ежемесячными отчетами Французского банка, которые влияют на золотой запас в святая святых Английского банка. Они забывают, что именно английский капитал в значительной степени снабжает главные артерии европейских Credits Mobiliers божественным эликсиром. Они забывают, что чрезмерное расширение торговли и перепроизводство в Англии, которые они называют «здоровыми» и превозносят теперь, указывая на достигнутую цифру экспорта примерно в 110000000 ф. ст., есть прямое порождение «нездоровой» спекуляции на континенте, которую они сейчас обличают, точно так же, как их либеральная политика 1854 и 1856 гг. есть порождение coup d'etat Бонапарта. Однако нельзя отрицать, что англичане неповинны в производстве той любопытной смеси из императорского социализма, сен-симонистской биржевой спекуляции и философского жульничества, которая составляет то, что называется Credit Mobilier. В полную противоположность этой континентальной утонченности, английская спекуляция вернулась к своим самым грубым и самым примитивным формам обмана, явного, неприкрашенного и ничем не смягченного. Обман составлял тайну Пола, Страэна и Бейтса, Типперэри-банка блаженной памяти Садлера, великих операций Кола, Дейвидсона и Гордона в лондонском Сити; и не что иное, как обман лежит в основе печальной, но простой повести о лондонском Королевском британском банке.